Энди, тебе есть о чем поговорить, – написала Миранда.

Они на самом деле хотят не меня, они просто не могут получить Эйприл.

Прошло много времени, прежде чем Майя ответила:

Я читала книги Эйприл. У нее есть биография Родена, которая начинается с этой строки: «В конце концов, слава – это всего лишь сумма недоразумений, связанных с новым именем». Думаю, она много раз читала эту строчку. Карл всегда был холстом, на который люди будут проецировать свои ценности, свои надежды и свои страхи. Эйприл станет им сейчас.

Я должен что-то с этим сделать? – ответил я.

Нет, я просто думаю, мы должны знать: теперь, когда ее нет, чтобы говорить что-то, люди будут приписывать ей чужие слова. Я знаю, что вы уже следите за твиттером.

Это была правда. Иногда я ставил людей на место, когда они неправильно цитировали Эйприл или говорили, якобы она верила или сделала бы то, во что она не верила или чего не сделала бы. Майя была права насчет этого, и я это знал.

Это еще не конец.

Такими мы останемся для мира навсегда.

Так мне выступить в Висконсинском университете?

Можешь ли ты сказать им что-нибудь, что поможет им чувствовать себя лучше?

Мне потребовалось очень много времени, чтобы успокоиться. Пока нет.

Это нормально, – быстро пришел ее ответ.

Но потом я начал думать, что скажу, если скажу что-нибудь. Я никогда не собирался выступать на кабельных новостях, но, возможно, я мог бы сесть и поговорить с кем-нибудь публично или выступить с краткой речью. Я не мог поместить это на нашем канале на ютьюбе – у меня было странное ощущение, что это священное место, которое должно было застыть навечно во время смерти Эйприл.

Как только я начал думать о том, что скажу, мне захотелось это записать. Так я и сделал. В этом году я давал много разных интервью, но всегда заканчивал тем, что написал той ночью:

Год назад я видел, как мир влюбился в мою лучшую подругу. Мы думали, это будет весело, мы думали, будет глупо, но тогда эта любовь разорвала ее на части и снова сложила вместе. Эйприл и я, одни в гостиничном номере, планировали превратить ее из человека в историю. Это сработало. Это сработало, потому что получилась отличная история, и она ей подходит. Мы не знали, что она действительно станет символом. Самая коварная часть славы Эйприл была не в том, что другие люди дегуманизировали ее; а в том, что она дегуманизировала себя. Она увидела себя не как личность, а как инструмент. И если этот инструмент не использовался, не оттачивался, не совершенствовался и не укреплялся при каждой возможности, то он подводил мир. Эйприл была человеком, но мы все убедили ее, что она была и больше, и меньше этого. Может быть, она сделала это с собой, может быть, Карл сделал это с ней, возможно, это был я, или Питер Петравики, или телевидение. Но ближе к концу даже я по большей части забыл, что Эйприл Мэй была человеком. Как она сказала мне однажды: она, как и все мы, была хрупкой, как воздух.

Я не знаю, что случилось с Эйприл. Но я знаю, что она была человеком. Она просто хотела рассказать историю, которая объединит людей. Может быть, она делала это не идеально и совершила много ошибок, но я не думаю, что кто-либо из нас безупречен, когда мы все чаще и чаще видим себя не членами культуры, а оружием в войне.

Ее послание мне ясно – оно никогда меня не покинет. Каждый из нас индивидуален, но гораздо важнее то, чем мы являемся вместе, и, если это не берегут и не ценят, ничего хорошего нас не ждет.

Я все еще был несчастен после того, как написал это, я плакал, рыдал, но чувствовал, что сделал что-то нужное. Я написал в Висконсинский университет, мол, хотел бы выступить с тридцатиминутным докладом, и они согласились. Я позвонил Робину, спросить, хочет ли он быть моим агентом по бронированию. Он сказал: «Хорошо».

Я испытываю соблазн сказать, что Робин пережил это тяжелее всего, но не хочу начинать соревнования по скорби. Он бросил свою работу и изолировался, поэтому я был рад позволить ему что-то сделать, каким-то образом вернуть его к жизни. Он винил себя больше, чем кто-либо из нас. Конечно, все мы винили себя. Если бы мы только были немного умнее, немного быстрее, немного убедительнее… Но Робин знал, что именно его новости, а также его предательство, пусть и незначительное, подтолкнули Эйприл к тому зданию.

Я не хочу говорить: «Незнание хуже смерти», потому что было бы гораздо хуже, если бы они выкопали из-под этого здания сломанное, сгоревшее тело Эйприл, но мы все чувствовали себя бесполезными. В каком-то смысле весь мир был в этом странном подвешенном состоянии. Эйприл стала суперзвездой, и теперь никто не знал, мертва она или нет. Ее твиттер стал памятником. Последний твит, который она прислала: «Приходите посмотреть на меня в Facebook Live. Происходит нечто важное», – стал самым популярным твитом в истории. Я не раз думал о том, как бы стыдно было Эйприл за такой дерьмовый последний твит.

Время шло, но никто не знал, как двигаться дальше. Я путешествовал, восхваляя ее снова и снова в разных местах. Разговор с людьми так сильно отличался от постов в твиттере и от видео. Даже если это была комната на пять тысяч человек, ее не сравнить с аудиторией, которую я мог собрать, выложив что-то в Интернете. Но именно так нам всем приходится собираться, чтобы думать об одном и том же более часа. Связь была такой приятной. И я узнал, что у меня это хорошо получается. Ее родители пришли на несколько моих бесед.

По мере того как проходили недели, становилось все более вероятным, что мы никогда не узнаем, что случилось с Эйприл и оставили ли нас Карлы навсегда.

Я помню первый день, когда ни одна из главных новостей не была посвящена ни Эйприл Мэй, ни Сну, ни Карлам, ни суду над ее убийцами. Китайская экономика рушится, потому что люди взяли на себя долги, чтобы делать ставки на фондовом рынке; «Эппл» выпускает новую VR-установку; в исследовательских лабораториях происходило множество грабежей, и во время одной из них обезьяны улизнули и разбежались по всему Балтимору. Когда-нибудь Эйприл Мэй станет чем-то далеким, чем-то из прошлого. Вот чего она так боялась, и, когда это наконец начало происходить, я с удивлением почувствовал облегчение.

Пару месяцев спустя я сидел за своим столом и писал электронные письма о финансовом управлении моим теперь нелепо большим состоянием, когда в мою дверь постучали. Это было на самом деле довольно странно, потому что никто не мог войти в здание, не позвонив по домофону. Может быть, неправильно почту доставили.

И вдруг мой телефон ожил. Я схватил его по дороге к двери, а затем застыл, увидев экран блокировки.

Понятия не имею, сколько пялился на экран, но наконец разблокировал его. Сердце стучало в горле.

Всего два слова.

Тук-Тук

Я никогда не делал этого раньше, поэтому даже сам факт, что такое возможно, стал для меня чем-то вроде путешествия. За это я должен поблагодарить несколько сотен тысяч человек. Во-первых, Джона Грина, моего брата, который столько раз повторял, что быть автором – это не какая-то невозможная работа, а реальное дело, которое реальные люди делают с достаточным количеством других людей, которые, очевидно, не я, и в конце концов я ему поверил. Мою жену Кэтрин, которая просто любила то, что я писал, так, что я ей поверил и это обрело для меня смысл. Фила Кондона, который помог мне осознать, что я хорош в литературе, и во многом помог мне понять неудавшиеся части моей книги. Гая Брэдли, который однажды сказал мне, что если бы я не стал химиком, то мог бы попробовать стать писателем. И ряд людей, которые в течение последних четырех лет говорили что-то вроде: «Пришлите мне то, что у вас есть, и, клянусь, я честно отвечу, насколько это плохо». Среди них были такие люди, как Патрик Ротфусс, Хью Хоуи, Аманда Хёртер и Джоди Ример из Дома писателей.